Пятая заповедь

Пятая заповедь

(рассказ)

Особый вид одиночества - одиночество за рулем. Вроде, и не один вовсе на дороге, а одинок. Таких видов одиночества наберется много. Транспортное одиночество - в вагоне метро или салоне маршрутки, в кресле самолета или в купе поезда, хотя в поезде может случиться то, о чем предупреждал Макаревич - «... и тянет поговорить!». Тянет поговорить, избавляясь от гнетущего одиночества.

Транспортное одиночество - одиночество среди людей. Это еще не самый тяжелый вид одиночества. Куда как тяжелее одиночество среди близких людей. Таких близких, что ближе только сам. Вот эта самость, глупое заблуждение, что все в этой жизни получаешь сам и потому живешь сам по себе, и делает человека одиноким.

Мелодия, льющаяся из автомобильного приемника сменилась речью. Пенсионер Четинцев прибавил громкости, вслушиваясь в слова диктора. Что-то религиозное. Рука потянулась поискать что-нибудь повеселее, но... «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет на земли». Рука вернулась на руль, дав уму попытаться догадаться, что в этих словах привлекло его внимание.

Голос в радио принялся рассуждать, комментируя простую, как кажется, мысль, но Четинцев не слушал - ум заметался, закувыркался, как подбитая птица. Он испытал дискомфорт и даже боль. Сердце сжалось.

Старики. Его старики. Родные старики - отец и мать. Вот от чего заболело сердце. Сзади загудел сигнал большой фуры и глаза ослепил дальний свет ее фар, отразившийся в зеркале заднего вида. Четинцев что-то сделал не так. Мигнув аварийкой, извиняясь, он вернулся к действительности дорожного движения. Из радио снова лилась какая-то мелодия. Снова одиночество за рулем. И вдруг...

Четинцев почувствовал резь в глазах, как от дыма. Глаза заслезились, делая вид через лобовое стекло расплывчатым, как в дождь со сломанными дворниками. Из глаз по щекам потекли слезы. Включив аварийку по назначению, Четинцев выбрался на обочину, заслужив несколько рассерженных сигналов клаксона. Сердце колотилось, дыхания не хватало. Четинцев опустил боковое стекло, впуская горячий дорожный воздух.

В другой бы раз подумалось, что он умирает, что это сердечный приступ, но в голове колокольным звоном набатом бился... вопль: «Гад! Какой же я гад!». Четинцев упал лицом на руки, лежащие на рулевом колесе, и слезы капали на колени. Мимо стоящей на обочине машины текли другие. Как продолжающаяся жизнь среди остановившейся жизни.

Четинцев успокоился, приходя в себя, откинулся на спинку водительского сиденья и смотрел на удаляющуюся череду красных огней машин. Зрение прояснилось. Такая же ясная мысль пронзила мозг, словно сшивая суровой ниткой лоскуты в целое.

«Это тебе только кажется, опасно кажется, что ты живешь для себя. Нет! Ты живешь для всех этих людей, что окружают тебя, надеются на тебя, не могут без тебя... Очнись! Ты живешь не для работы! Ты работаешь, чтобы дать этим близким тебе людям все необходимое, чтобы сделать их жизни счастливыми. А ты?...», - в своих болезненных самообвинениях, довольно пафосных, но искренних, Четинцев почувствовал, что удаляется от чего-то, что должен понять, постичь. Сегодня! Сейчас! Мысли пошли ровнее, как лошади после окрика кучера.

Деньги, что дает Четинцев своим родителям, казалось бы, должны принести старикам счастливую старость. Нет! Выражение лиц отца и матери говорили о чем-то другом в момент, когда они принимают деньги. Они, конечно, отказываются, благодарят, но... Четинцев вспомнил себя в детстве. Он по-детски страстно мечтал об одном подарке ко дню рождения, а получил другой - жили бедно...

Бедность души! Вот что помешало увидеть главное - то, чего ждали от Четинцева его родители. Любви... Боясь, что вновь упустит нужную мысль за обыденностью слов, Четинцев стал строже и пристальнее. Любовь...

Да! Старики ждут от него любви. Не денег, а если и денег, то только, как слабый отблеск любви, ее отражение. А ведь есть... Просто тот самый свет. Свет любви, идущей из сердца, и тогда сыновьи объятия становятся из дежурных и внутренне отстраненных душевными, теплыми, крепкими, как тогда, в детстве, когда не хочется размыкать своих ручек, с искренней детской любовью прижимая себя к двум близким людям - маме и папе. Прижиматься к ним, продлевая счастье близости, которое, как кажется ребенку, никогда не пройдет...

!!! Так бьет током, как пронзила все существо Четинцева эта мысль. Была рядом. Не открывалась глупому уму. Стучалась в очерствевшее сердце... Слезы снова полились из глаз, скапывая с щетины подбородка на белую рубашку.

Они уходят! Они прощаются каждый раз, когда видятся, каждый раз, когда Четинцев приезжает к ним, и они встречают его в прихожей своей квартирки, когда он обнимает их, уже думая о возвращении к обыденности и круговерти жизни. Еще не поздоровавшись, прощаются. А они ждут его любви, прощаясь на будущее, которое все ближе, будущее, когда их не станет. Навсегда...

Любовь. Любовь, которую ждут родители от своих детей - близость. «Побудьте с нами еще немного!», - молят их глаза, когда дети ненадолго... Родители прощаются и ... ждут прощения. Они мучают себя мыслью, что не все, что могли, дали детям. Это болезненная мысль, она вызывает страдания, и продлевают  их  торопливость, косность, неискренность и раздражительность детей.

Вот что нужно! Любовь, наполняющая прощание с близкими людьми. Быть рядом. Обнимать. Говорить и слушать. Рассказывать о себе и своих детях - их внуках. Благодарить - и прямо, и тонко. За все, что стало следствием их любви. Благодарить любовью за любовь. А еще вспомнить простое - ведь они же просто выкормили, чтобы вырастить. Той самой правой маминой грудью, в которой обнаружена фатальная опухоль, но мама крепится и не показывает известной ей неведомым образом открывшейся правды. И отец с его диабетом... когда-то приносил малышам конфетки, возвращаясь по вечерам с работы.

Согреть чаю. Разлить по чашкам. Поставить перед ними. Размешать маме сахар в чашке ложечкой, как она делала это в нашем детстве. Покормить и поговорить. В благодарность за то, что кормили и поддерживали словом нас неумелых. Они нуждаются в поддержке в своей неумолимо надвигающейся бесконечности.

Особая любовь, требующая крепости духа. Поддержка стареющих родителей, уход за ними. Как за детьми, для которых все вновь. Вот и смерть для них - тоже вновь. Впервые и навсегда.

Четинцев вытащил из держателя телефон, работавший навигатором и набрал мамин номер. Она ответила сразу - как будто ждала.

●  А я как раз подумала о тебе! Как ты? - мать перехватила у сына подготовленный им вопрос. - Мы с отцом волнуемся за тебя! Ты много работаешь! Береги себя!

●  Я к вам заеду!, - продрал он свой голос через спазм.

Четинцев развернул машину через две сплошные, собрал хор возмущенных сигналов и нажал на газ. Впереди три часа дороги в родительский дом. Все эти долгие минуты он перебирал, как четки, годы своей жизни, и когда вспоминалось что-то, за что становилось стыдно, мотал головой, стрясая с лица слезы.

Сергей Александрович Русаков.

25 июня 2015 года.

Поезд «Москва - Санкт Петербург».